"Божественная зоология тюрков"

Особняком в "божественной зоологии" стоят тотемные животные, считающиеся прародителями тюрков, отцовские и материнские. У тюрков это волк, у киргизов и ногайцев – собака, у телеутов – медведь. Отсюда происходят и названия родов-племен: от слова ногъай "собака" пошло название ногайцев, а от донгуз "кабан" – название тунгусов. От названий животных произошли и многие личные имена.

Тотемы птичьи преобладают у якутов, тотем киргизов – сорока, у монголов же – соболь. У каждого из названных народов атрибутом камлания шаманов является як [Урусбиева: 89].

При этом надо отметить, что животные, бытующие в карачаево-балкарских сказках со времен Нуха (Ноя), – те же самые, в том числе экзотические, теперь не встречающиеся. Совпадает со старотюркской вся семиотическая нагрузка у птиц и животных в устно-поэтическом творчестве карачаевцев и балкарцев, особенно в песнях о набегах, плачах, лирических песнях и ийнарах, то есть в жанрах, наиболее "экстремальных" для художественного сознания: къаргъа "ворон", къапчыгъай "сорока", лачин "сокол", тюлкю "лисица", хундуз "куница" и так далее.

Материнское и отцовское начала в тотеме особенно четко дифференцируются в шаманской культуре. Если отцовский тотем принадлежит всему племени, то материнский оберегает только одного конкретного шамана, представляя собой его дух.

Недружественны человеку собака и волк. Кстати, культ волка, давшего жизнь тюркскому роду, постепенно уходит из первого ряда тотемов, становясь скорее геральдическим символом тюрков, т.е. уступая место более родовитым тотемам – орлу, оленю, медведю.

В монгольских легендах о батырах волк занимает особо почетное место. Волка нельзя приручить. В монгольской легенде о батыре Бондачаре волк раскрывает свои благородные качества: он не убивает запертого в пещеру батыра, делит с ним добычу. Анатолийская пословица гласит: "Волк соседа не тронет". В чагатайских курганах при раскопках обнаружено много амулетов, выделанных волчьих чучел для обрядов, гербов. В якутской легенде багатур, надев варежки из волчьей шерсти, затыкает дыру, откуда дули холодные ветры из вселенной.

Ту же "волчью" символику содержит сон матери Чингисхана (чем подчеркивается необычность его рождения) или сон матери маджарского короля Алмаша.

Только с ослаблением языческого мироощущения и принятием мусульманства в державной символике уйгуров, египетских и тюркских мамлюков начинает преобладать лев. [Урусбиева: 90].

В "Шах-Наме" утверждается, что род Чингисхана происходит от льва, в монгольской мифологии праматерь рода в виде солнечного луча проникает через окно, позже она же предстает в образе львицы. В Анатолии шейхи алеви изображаются верхом на льве с плетью в виде змеи [Урусбиева: 87].

Бахаеддин Ёгел утверждает: "В гёктюрских легендах белая олениха является царицей морей и озер. Отец Чингисхана (волк, спустившийся с небес); был женат на оленихе. Пророк Хамза принял мусульманство после того, как его выходила олениха. В кавказской мифологии богиня охоты Дали, бог Апсаты и его дочь (трехногая олениха) имеют полузооморфный облик [Урусбиева: 87].

В Месопотамии, в бассейне рек Тигр и Евфрат, почитается олениха, а шумеров, вавилонян, в Эламе и Ассирии священным считается олень (5 тясяч лет до н.э.). Он участвует в культе Артемиды (у греков) и Дианы у римлян). Эта богиня защищала животных от охотников, вспаивая их своим молоком. У христиан же олень символизирует дух" [Урусбиева: 87].

У древних тюрков шаману в путешествии между небом и подземным миром помогали львята и тигрята, каждых по двое.

Бахаеддин Ёгел напоминает: "Пророку Мухаммеду, когда он возносился на небо (совершал мирадж), дорогу преградил лев. Пророк бросил ему в пасть золотое кольцо, и тогда лев пропустил его. Наутро пророк рассказал о происшедшем Хазрет Али, на что тот вынул изо рта золотое кольцо" [Урусбиева: 87].

Лев стережет гробницы фараонов. В буддийской символике и в Юго-Восточной Азии лев означает силу и могущество государства.

Выражение "Гейикли Баба" у дервишей означает "Олений дед". Предводители на войне садились на оленя и надевали на голову рог.

Из разряда зоологической лексики обращают внимание кумыкские имена Жайран "джейран, серна", Марал "лань", Арслан "лев", Къаплан "тигр"; Къызыларслан от къызыл "красный" + арслан "лев"; Бёрю "волк", Жанбёрю от жан "душа" + бёрю "волк", Тана "двугодовалый теленок", Къозу "ягненок", Тоту "павлин".

"Звериные" имена – это мифологемы, они указывают на принадлежность к данному роду, восходящему к мифическому прародителю – "зверю". В таких именах сохраняются черты чрезвычайной этнокультурной архаики. С утратой этой мифологической актуальности в современных условиях некоторые из таких имен претерпели метафоризацию, в результате чего превратились в имена-пожелания с качественными характеристиками. Неудивительно поэтому, что целый ряд современных английских фамилий восходит к названиям животных, растений и других предметов, изображения которых служили домовыми знаками и дали соответствующие фамильные прозвания жившим или работавшим в этих домах людям. Ср. Bear "медведь", Lion "лев", Wolf "волк" и др.

К тотемным принято относить имена, в основе которых лежат апеллятивы – названия животных, птиц и т.д. Происхождение их можно объяснить по-разному. "С одной стороны, в них обнаруживаются явные следы тотемистических представлений древнего человека, – пишет А. Гафуров. – Это особенно заметно в обряде наречения именем Волк у болгар и у таджиков. У тех и других ребенка как бы приобщают к роду Волка. Прежде чем назвать ребенка Бури или Гург (первое узбекское, а второе таджикское в значении "волк"), его протаскивают через шкуру волка. Тем самым ребенок будто бы приобретает силу, выносливость, живучесть волка и его покровительство как тотема. А с другой стороны, "животное" имя… призвано маскировать человека, скрывать его от духов" [Гафуров 1971: 9].

В пратюркской антропонимической системе реконструированы сложносоставные личные имена с компонентами – названиями хищных зверей – Арслан, Бёрю, Къаплан [СИГТЯ 1997/2000: 640-644].

Аюв истолковывается как "подобный медведю сильный / могучий" [Сатт. 1998: 49].

Решение спорного вопроса о том, является ли волк тотемом тюрков (аргументация "pro" и "contra" подробно изложена в литературе), по нашему мнению, должно находиться в компетенции специалистов-этнографов.

Из числа названий четырех видов скота в тюркской антропонимии широко задействовано Къочкъар "баран-производитель". Этнограф Б. Х. Кармышева связывала мужское имя Кочкар с культом барана, опираясь на собственные наблюдения и на работу Б. А. Литвинского [108], где это имя было истолковано таким образом применительно к мазарам Кочкар-ата в Фергане. Б. Х. Кармышева особо подчеркивала, что "имя Кочкар давалось ребенку с целью уберечь его от беды, т.е. "даже название этого животного обладало сверхъестественной магической силой" [Кармышева 1987: 234 и прим. 11 к с. 234].

При учете вышеизложенного в качестве результата вторичной метафоризации могут рассматриваться те толкования значения мужского имени Кочкар, которые предложены носителями языка, как, например: имя Къочкъарбай давалось "в связи с желанием родителей иметь больше мальчиков". Ср. метафоризованные значения qoc, qocyar, приведенные в ЭСТЯ 2000: 88: "добрый молодец, удалец", "храбрый, сильный, крепкий", "здоровый" и др.

В пратюркской антропонимической системе реконструированы компонент личного имени Тека "козел", "дикий козел" и именная модель сложносоставного личного имени "имя + teka" [СИГТЯ 1997: 647-648].

Из ихтиологической лексики, задействованной в кумыкской антропонимической системе личное имя Чортан "щука".

Необходимо особо подчеркнуть теснейшую связь онимизованных лексем с апеллятивной лексикой и, соответственно, прозрачность их этимологии. Семантическая структура тюркской антропонимической системы существенно отличается от семантической структуры апеллятивной лексики. Эти отличия обеспечиваются, во-первых, специфичностью отбора онимизуемых лексем. Хотя в древнетюркской антропонимической системе в большей мере, чем, например, в древнегерманской антропонимической системе, отражена бытовая и другая сугубо "земная" лексика (заметная ориентированность древнетюркской антропонимии на бытовую сторону жизни и обычаи в противовес тому, что древнегерманские имена считаются "специфическими сочетаниями поэтического типа" [Топорова: 135], не приходится, разумеется, говорить ни о совпадении корпуса апеллятивной лексики и круга онимизованных лексем в количественном плане (при той избирательности в процессе онимизации, которая строго регламентирована экстралингвистическими факторами), ни о совпадении их семантических структур. Во-вторых, апеллятив и соответствующая онимизованная лексема при всей прозрачности этимологии этой последней в тюркских языках, как правило, не могут полностью совпадать и семантически. Дело в том, что лексическое значение онимизованной лексемы в тюркских языках предстает опосредованным через древние верования (мифологизацию, оживотворение обозначаемых объектов), через позднейшую метафоризацию.

Как видно из этого выборочного перечня, комплексный подход к проблеме позволяет очертить семантическую структуру раннекумыкской антропонимической системы. В перспективе это открывает путь к тому, чтобы, опираясь на "исходные" значения онимизованных лексем – односоставных имен и компонентов сложносоставных имен, построить модель картины мира, каким его видел древний кумык [см. СИГТЯ 1997: 702-723].

По свидетельству К. М. Мусаева, "большинство антропонимических исследований использует принцип семантической классификации" (Мусаев 1984: 207). Несмотря на относительную разработанность темы, в работах, посвященных семантическому анализу антропонимов, часто прослеживается отсутствие четких критериев: одна группа специалистов критерием семантической классификации считает исходное значение антропонима – название животных, растений, явлений природы и т.д., другая группа – мотивы наименования; кроме того, в ряде работ наблюдается соединение этих критериев.

От упрощенного семантического анализа предостерегал В. А. Никонов, справедливо отмечавший, что лексическое значение того слова, из которого оно возникло, нельзя принимать за семантику собственного имени, и что подмена семантики собственных имен лексическими значениями породивших их слов полностью зачеркивает подлинные значения собственных имен, разрывает действительные семантические группы и сваливает в кучу совершенно разнородное. По его мнению, имени Арслан "лев" место не в ряду "по животным", а вместе с Булат "сталь", Темир "железо" и другими – в ряду имен-заклинаний. Это пожелание ребенку вырасти могучим и сильным [Ономастика 1980: 186, 187].

Сказанное не отрицает необходимости изучения лексики этих слов. Изучение лексических основ и их значений имеет важное значение хотя бы потому, что некоторые слова, утраченные языком, сохранились только в основах фамилий. Но семантика этих основ – совсем не семантика самих фамилий.

Даже четкое следование единому принципу – выявлению мотива присвоения имени не позволяет однозначно отнести то или иное имя в определенную группу: некоторые антропонимы могут иметь в разных случаях разные мотивировки. Имя Бугъа "бык" на равных основаниях можно отнести как к дезидеративам (пожелание ребенку вырасти сильным, могучим), так и к тотемным (связанным с культом быка).

В. А. Никонов, как мы видели выше, относит имя Темир "железо" к именам-заклинаниям, а С. К. Бушмакин имя с лексическим значением "железо" располагает в семантической группе, отражающей индивидуальные физические и физиологические качества человека, на том основании, что для выражения этих качеств "часто используются обычные названия предметов и явлений, выражающих идею необходимого качества, например, Пух – легкий, Лучина – худой, Железо – крепкий и т.д." [Бушмакин 1970: 123].

Сложности возникают еще и потому, что нелегко установить, какие из собственных имен давались при рождении как имена и какие появлялись позже как прозвища, поскольку первые могли иметь разное происхождение. В одних случаях имя отражает действительное положение вещей, например, когда дается по физическому недостатку новорожденного). В других оно не ассоциируется со словами обыденной речи, а дается потому, что давно уже служит личным именем. В третьих, семантическое содержание имени имеет значение, так как дается с целью предохранить новорожденного от действия недобрых сил. Т.е. грань между именем и прозвищем весьма зыбка: "Ученые спорят о том или ином антропониме прошлого: признать ли его прозвищем или именем (в узком смысле слова)? А само различие между ними никем еще не определено" [Личные 1970: 55].

Первую классификацию мотивов тюркских антропонимов сделал В. А. Гордлевский в статье "К личной ономастике у османцев". [Гордлевский 1968]. Он разделил их на семь групп: происхождение; приметы: цвет волос, фигура, походка, физические недостатки; характер, свойство, наклонность; профессия, занятие отца; собственная профессия или занятие, должность; социальное или общественное положение; исторические прозвища. Как видим, В. А. Гордлевский здесь разграничивает имена и прозвища: вряд ли можно говорить о "характере и наклонностях" или "собственной профессии" новорожденного.

Таким образом, ввиду невозможности выявления точного мотива номинации, нам кажется целесообразным не выделять их в отдельную группу, а рассматривать вместе с именами, в основе которых лежат слова – названия растений, драгоценностей, металлов, различных предметов обихода, т.е. включить их в группу "охранных" имен, которые были призваны предохранять ребенка от болезней, злых духов, обмануть их.